Оксана Мороз — культуролог, доцент кафедры культурологии и социальной коммуникации РАНХиГС, руководитель магистерской программы «Медиаменеджмент» в Шанинке. Исследователь интернет-культуры, онлайн-общения, троллинга, цифровой смерти, культуры памяти в сети и этики цифровой среды.
Что такое цифровая смерть
Цифровая смерть — это очень классная штука, потому что сложная. Сейчас это некий маркетинговый конструкт, который оказался очень интересен веб-дизайнерам. Не с точки зрения продаж, а в целях конструирования новых элементов цифровой среды. Уже потом на этот феномен обратили внимание гуманитарии, которые, наконец, обрели терминологическую базу для дискуссий о смерти в цифровом окружении. По сути, они начали заимствовать технический язык.
Если попытаться описать феномен просто, то начинать надо с представления о цифровой среде как некотором количестве инструментов, используемых для разных целей. Сегодня нормативными точками входа в интернет-пространство и в цифровую среду оказываются пользовательские приложения и сервисы для коммуникации. Проще говоря, соцсети, блоги.
В цифре можно жить: что-то постить и о чем-то писать. Но в цифре как будто невозможно умереть. Она не приспособлена для непосредственной осознанной репрезентации физической смерти.
Оксана Мороз
И, с одной стороны, цифра богата традиционными способами рассказа о смерти, ее изображения, обновленными благодаря наличию нового, не аналогового пространства. С другой стороны, встает вопрос: как построить в целом такую онлайн-среду, в которой человек сможет «отработать», представить собственную смерть, в которой за ним как за «покойным» будет закреплена локация, и которая при этом будет иметь «нишевые» социальные пространства для скорби?
Где-то с конца 2000-х годов сразу несколько веб-дизайнеров, один из самых известных — Майкл Массими, задумались над тем, как перестроить цифровую среду так, чтобы она включала в себя танатосенситивные, позволяющие рефлексивно взаимодействовать с феноменом смерти, пользовательские инструменты. Они должны были позволять людям выражать свое отношение к смерти, переживать смерть другого и одновременно программировать личное и публичное отношение к своей собственной смерти.
Майкл Массими — веб-дизайнер, сотрудник Slack. В сферу его интересов входят исследования по взаимодействию человека с компьютером, совместной работе на компьютере, компьютерной коммуникации и то, как технологии помогают человеку осмысливать важные жизненные события. Массими разрабатывает позицию, согласно которой мы можем отстроить такую цифровую среду, которая будет танатосенситивна. Это значит, что она позволит людям испытывать и представлять, репрезентировать всю гамму эмоций, связанных с чужим умиранием, и регламентировать, программировать собственный уход из жизни. Цифровая среда будет подстроена под то, к чему мы привыкли офлайн. Иными словами, под репрезентацию того экзистенциального, радикального, опорного опыта, благодаря которому человек опознает себя живым (мы опознаем себя живыми в том числе как существа, когда-нибудь, в перспективе обязательно сталкивающиеся со смертью).
Танатосенситивность предполагает развитие инструментов, которые дают возможности простого управления пользовательскими данными, передачи их по наследству без участия юристов, еще недавно не вполне понимавших, что такое цифровое право и как с этим работать. Танатосенситивный дизайн предполагает и возможность свободного конструирования разных мемориальных сайтов, в пределах которых не просто воспроизводится формат виртуального кладбища, но создается целая история покойного. И эту историю может конструировать сам человек. Я при жизни придумываю рассказ о себе, который будет, на мой взгляд, важен и полезен близким, рассказ, который будет программировать мой облик для них и создавать эффект моего присутствия онлайн после смерти. Онлайн мы живем, пока присутствуем, разговариваем, с кем-то переписываемся; здесь нет физической смерти. Онлайн есть смерть только социальная, мы умираем для цифры тогда, когда перестаем «звучать».
Применение цифровых технологий не спасет от смерти физической, она, увы, пока непобедима. Но танатосенситивный цифровой дизайн позволяет создать онлайн-имитацию социальной активности человека после смерти, имитацию фактической жизни. В том числе, поэтому в контексте борьбы за цифровое бессмертие развиваются технологии отложенного постинга (большой привет маркетологам, PR-специалистам, SMM-щикам), с помощью которого можно запланировать свой Facebook и работу других сервисов на месяцы вперед. Посты будут выходить после твоей смерти.
Такая технология больше подходит людям, предполагающим примерный срок своей кончины. Но есть и другой вариант, который основан на меньшей автоматизации посмертной социальной жизни онлайн и большем включении человека в процесс ее отладки. Например, в Facebook можно назначить хранителя, который имеет возможность размещать информацию от лица умершего, лайкать и так далее. Иллюзия присутствия живого человека в пределах аккаунта будет более действенной.
Есть совсем радикальный вариант, который нравится маркетологам, потому что так удобно продавать тему искусственного интеллекта. Существуют приложения, позволяющие синхронизировать свой профиль с обучающимся на оригинальных постах механизмом. Когда пользователь умирает, деактивируется живой аккаунт, профилем начинает управлять тот самый машинный, цифровой двойник. После смерти владельца оригинального аккаунта он совершает самостоятельные поступки на основании данных, почерпнутых у прежнего, «живого» владельца профиля. Есть стартап ETER9.com, который работает по такому принципу, но там пока зарегистрировано мало русскоязычных пользователей. Был стартап Eterni.me, который сейчас, судя по всему, исчез с рынка. Его создатели предполагали дизайн аватаров, работающих по принципу абсолютно самостоятельных ботов, которым можно будет звонить (как мы звоним, используя Skype) и с которыми можно будет содержательно беседовать. Этот стартап предполагал обработку и воспроизведение облика умершего, его голоса, интонаций речи и, конечно, привычных риторических конструкций.
Если суммировать, цифровая смерть — это, с одной стороны, все возможности репрезентации смерти, которые присутствуют в интернет-пространстве. Это все ситуации проживания траура, соболезнования, скорби, которые может человек представить и реализовать онлайн. Либо потому что он специально конструирует особое пространство (например, виртуальное кладбище), либо потому что использует популярные социальные сервисы для публичной скорби. И третий вариант практик, объединяемых зонтичным термином «цифровая смерть», предполагает разработку чат-ботов и альтернативных двойников, обеспечивающих социальное посмертное существование человека онлайн.
Этика ботов
После того, как был придуман бот Replika, возник разговор об этичности производства подобных инструментов. Сейчас есть уже несколько кейсов, когда программисты изобретали таких ботов на основании данных своих близких умерших. Разумеется, собирая предварительно их согласия. Есть чудный стартап Dadbot. Этот бот создал программист, у которого отец умирал от рака. Сын начал записывать бесконечные часы разговоров с ним, чтобы оставить зафиксированные воспоминания об отце, чтобы записать его голос, который можно будет проигрывать снова и снова, когда того не станет. А потом он подумал: зачем мне эти записи, если я могу создать на основе них программу, которая сможет говорить, реагировать, как моей отец? Собрав со своего отца и всех членов семьи информированное согласие на последующие действия, он создал Dadbot. И тот действительно разговаривает узнаваемыми фразами умершего, «осознавая» себя при этом машиной, не живым человеком. Так что можно себе представить продукт для внутреннего, семейного пользования, который создается для терапии, а не коммерческого применения.
С помощью этих разработок (которые не исчезнут с рынка) люди смогут с легкостью «пообщаться» с умершими. Возможность разговора в принципе терапевтирует, но для производства такой цифровой вещи необходимо владеть серьезными компетенциями в области компьютинга. Хотя, полагаю, в скором времени можно будет себе представить создание сервисов, где сторонние люди на основании представленных датасетов будут разрабатывать точно такие же машины под конкретные заказы. Или же, что будут существовать пользовательские сервисы по типу конструкторов, позволяющие создавать простенькие чат-боты.
Но можно смотреть на эту этическую дилемму и иначе. В истории культуры существует своего рода традиция: после смерти известного человека на основании его публичных или личных высказываний, эго-документов нередко создается некоторый новый артефакт. Публикуются письма или, как в случае с Кафкой, целые тексты, автором, очевидно, не предполагавшиеся к печати. Если тот или иной человек кажется достаточно важным, а его знания, память о нем достаточно ценными, то носители культуры закрывают глаза на постфактум нарушения права человека на конфиденциальность личной информации, на защиту переписки. Так что современная озабоченность проблемами этики говорит о более рефлексивном отношении к артефактам культуры и людям, чьи высказывания составляют ее архив. Впрочем, в то же самое время мы знаем, что исторически все складывалось немного иначе. Когда люди признают ценность публичного представления каких-то артефактов, этика нередко отступает на второе место.
Изменение мемориальных практик
Обычно практики поминовения покойных и прочие мемориальные ритуалы (которые, кстати, не должны быть связаны исключительно с гореванием) привязаны к календарному ритму. Так что, с одной стороны, если онлайн мы будем иметь инструмент коммуникации с покойными, который будет обеспечивать возможность постоянного общения с ними, это может создать своего рода невротическую привязку к умершему. С другой стороны, понятно, что практики общения могут начать напоминать те, которые есть у владельцев бота Replika: мы постоянно забываем о чате с этим ботом, потому что осознаем, что он неживой. В общем, мы довольно отстраненно относимся к этим инструментам, даже если они предполагают некоторую персонализацию и персонификацию сервиса и его услуг.
Есть еще один очень важный для обсуждения контекст. Довольно давно в мире разворачиваются практики Death Awareness Movement. Это движение выступает за как можно более качественное и частотное обсуждение смерти, за снятие табу с разговоров об умирании, уходе из жизни. Соответственно, появляются танатологи — психологи, которые готовы разговаривать о смерти с умирающими и их семьями, возникают «акушерки смерти», эдакие доулы, которые совмещают в себе функционал похоронных агентов и психологов. Они работают с семьями в момент умирания близких. Появляются мероприятия по типу death cafe, которые люди посещают для обсуждения смерти в любых контекстах, совершенно свободно, без психотерапевтирования. И, в конце концов, появляется психотерапия, которая активно работает со страхом смерти. Современный человек может при желании в постоянном режиме говорить о смерти. Рассуждать о ней как о продолжении жизни или как об отдельном событии. Спорить о своей смерти, чужой, увиденной, той, которую он боится. Сам по себе феномен перестает быть отдаленным, отстраняемым, чем-то, кто находится в юрисдикции только специальных людей — служителей религии, похоронных агентов или иных посвященных. Смерть касается всех и каждого, так что мы все имеем право на ее обсуждение.
Смерть становится светской, и она входит практически в каждый дом и в каждую жизнь. Мы постоянно, например, в медиа сталкиваемся со смертью. Мы видим больше некрологов, чем раньше, в тех же социальных сетях, когда кто-то умирает. Смерть гораздо плотнее подошла к нам как тема для дискуссий, и поэтому, мне кажется, не будет возникать пошлой десакрализации тематики. Именно потому, что мы можем спокойно общаться, в том числе, на эту тему, каждый день и в разных форматах. В результате будет возникать большая осознанность отношения к умиранию, бренности существования — и к жизни, конечно.
Оксана Мороз
Например, у меня есть умерший дедушка, которого не стало восемь лет назад, я его очень люблю. От него у меня осталось очень мало — нет ни одной записи его голоса, например. Как человеку взрослому, потерявшему его во взрослом возрасте и сейчас не воспринимающему это событие как острое, болезненное, я была бы рада иногда его «слышать». Перекинуться с «его» чат-ботом, который говорил бы его фразами, было бы довольно приятно. Вряд ли в этом был бы серьезный терапевтический эффект, но мне было бы важно иногда с ним «поговорить», может, даже посоветоваться. Другое дело, что наличие такого чат-бота, сделанного «под» человека, погибшего трагически, может болезненно восприниматься близкими, для которых такая смерть — катастрофа, открытая рана. В итоге в обсуждении вопроса о чат-ботах мы оказываемся в пространстве культурного либертарианства. Если представить такую технологию массовой, то потенциально каждому придется решать, с какой целью и для чего использовать инструмент. Который может выглядеть, как игрушка, а может, как причина ретравматизации.
Цифровая смерть и религия
В Японии один из самых известных социальных роботов Pepper уже несколько лет назад был запрограммирован на обслуживание похорон. В Японии похороны стоят очень дорого, и довольно большое количество людей не может себе позволить качественной реализации этого ритуала. При этом население стареет. Так что люди испытывают некоторую фрустрацию в связи с тем, что не могут нормально обеспечить своим покойным соблюдение важнейшего ритуала, маркирующего окончание жизни. И тут появляется робот, который может провести службу, и обойдутся его услуги много дешевле церемонии, проведенной буддийским монахом. Такая технологизация, при которой робот, конечно, не подменяет собой полностью служителя религии, но указывает на внутренние проблемы религиозных систем, — не вызов церкви или религиозной власти. Это вызов всему обществу, для которого пока именно религиозные системы владеют правом обслуживать и трактовать смерть как событие.
В случае с христианством дела обстоят несколько иначе. Католицизм со времен Второго Ватиканского собора внимательно смотрит на достижения светского мира, в том числе, технологические. Православие, может, консервативнее, но и здесь на уровне сообществ есть много технооптимистов. Есть священники, специально исследующие проблемы ИИ, есть священники-блогеры, есть миряне, которые молятся с использованием мессенджеров. Как они замечают, главное — молитвенные собрания, а не технология их осуществления. Так что в данном случае технология — не самоценность, а инструмент. И ее влияние на существо, содержание ритуалов пока минимально, потому что ни одна технология не сможет воспроизвести акт присутствия в таинстве.
Я полагаю, что технологии начнут все больше вторгаться в пространство религии, по крайней мере, на уровне визуальной презентации, представленности. В конце концов, в сакральное пространство кладбищ вторглись же интерактивные надгробные памятники, QR-мемориалы и цифровые надгробия? Их наличие обеспечивает скорбящих большим количеством информации о покойном, но никак не трансформирует существо ритуалов прощания или богослужений. Ключевой вопрос о диджитализации физической смерти состоит в отношении церкви к цифровым технологиям как к элементу прогрессивных изменений условий жизни человечества. В современном российском варианте диджитализация пока не располагается в центре интересов религиозных систем, оказываясь просто частью повседневности прихожан.
География цифровой смерти
В России отношение к цифровой смерти гораздо менее спокойное, чем в Европе и вообще в западном мире. И да, конечно, всегда надо понимать, что существуют разные национальные, историко-культурные и религиозные традиции и обычаи взаимодействия со смертью. В этом смысле репрезентация смерти в Китае, России и Америке может сильно отличаться. Однако большинство стартапов, которые работают с цифровой смертью, ориентированы именно на западный рынок, на европейскую или американскую системы здравоохранения — со страховками и цифровым правом, с системами менеджмента цифрового наследства. Например, JoinCake — один из самых больших и успешных инструментов для управления EOL (end-of-life). Прежде чем начать активно пользоваться сервисом, надо ответить на ряд вопросов. И все они связаны с повседневными реалиями западной (как минимум американской) системы здравоохранения.
«В России смерть чаще ассоциируется с чем-то негативным и болезненным»
Современное европейское общество (и об этом довольно много писал еще Филипп Арьес) в каком-то смысле находится в «перевернутых отношениях» со смертью. Смерть как болезненное, страшное явление отменена или ее присутствие отодвинуто на второй план. Вылечить можно почти все, качественное дожитие, обезболивание можно обеспечить тоже очень многим. Состояния, которые раньше однозначно ассоциировались со смертью (боль, страдания), теперь не рассматриваются, как ее обязательные спутники. Так что смерть становится просто функциональной частью жизни, повседневности. И к ней можно относиться инструментально. Именно это и происходит при диджитализации. Некоторые приложения устроены так, что ты можешь запланировать свои похороны — вплоть до того, какого цвета будут салфетки у твоих гостей и что за блюда им будут подаваться. Да, это игра. Но одновременно и демонстрация весьма рационального отношения к смерти. Вот я умру. Я хочу, чтобы мое окончание жизни доставило минимум хлопот тем, кто останется после меня. Другие приложения позволяют решать вопросы с цифровыми завещаниями.
Филипп Арьес — французский историк, автор работ по истории повседневности, семьи и детства. Предметом его наиболее известной книги «Человек перед лицом смерти» является история отношения к смерти в европейском обществе.
В России, мне кажется, до определенного возраста люди просто не задумываются даже о своих завещаниях. Не говоря уже о том, чтобы задаваться вопросом, как передавать по наследству цифровые активы. И обсуждения подобных вопросов — немного табу. Почему? В России в принципе очень мало социальных гарантий, которые позволяют человеку быть уверенным в том, что его смерть, внезапная или, наоборот, вполне ожидаемая, будет сопровождаться нормальной организацией прощания, адекватными правовыми процедурами. Потому смерть — это не явление, которое следует упорядочивать по принципу «Ну, это же все равно наступит», это такое радикальное не-событие, о котором не хочется думать или говорить.
Facebook как цифровое кладбище
Мне кажется, обитатели Facebook будут стареть и неизбежно умирать, а новые пользователи появляться не будут. Люди не столько поменяют свое отношение к соцсетям вообще, сколько отрефлексируют практику монополизации цифрового ресурса какими-то гигантами. Эта монополизация весьма заметна: Facebook, Twitter, YouTube, в меньшей степени Instagram — это самые популярные сервисы, которые обеспечивают максимум людей всем объемом возможных инструментов для общения. И они же устанавливают цензуру, с которой пользователям приходится мириться. Я надеюсь, что люди рано или поздно разойдутся по более специализированным и меньшим по объему социальным медиа или по мессенджерам, где можно создавать наносети своих людей, своих близких, и это будет новый вариант жизненного мира человека онлайн. Потому что жизненный мир из сети 100–300 связей еще можно как-то поддерживать, а если у тебя 5 тыс. френдов, ты, конечно, их всех не знаешь.
Но пока монополистами в области диджитализации памяти остаются именно соцсети, которые запустили инструменты мемориализации аккаунтов своих пользователей. И, таким образом, оказались амбассадорами толерантного отношения к смерти. Тот же Facebook буквально публично сообщает следующее: «Мы не замалчиваем тот факт, что наши пользователи умирают. Но мы и не вычеркиваем их из мира существующих в Facebook. Мы демонстрируем уважение к их факту посмертного присутствия в нашем пространстве». Хотя понятно, что для Facebook мертвые аккаунты — важный маркетинговый ресурс, инструмент для рекламы услуг.
Так что количество пользователей Facebook включает в себя и аккаунты умерших людей. И это выглядит как такой зомби-апокалипсис: мало того, что другие люди нередко устраивают длительные поминки по умершему, тегая его/ее в своих скорбных статусах. Так еще с помощью профилей покойных промотируются какие-то товары. В итоге манипуляция этими аккаунтами, которая, возможно, и выглядит как уважение к смерти, на самом деле является рекламой и важным способом заработка. А еще в процессе этой манипуляции возникает множество алгоритмических проколов, когда сеть начинает демонстрировать скорбящим пользователям контекстную макабрическую рекламу — вполне уместную в их случае, но этически нежелательную. Получатели такой рекламы возмущаются, апеллируют публично к руководству того же Facebook с возгласами «Да что вы себе позволяете?», но выхода тут нет. Для решения вопроса необходимо изолировать алгоритм, а это не всегда самое верное решение с точки зрения устройства социальных медиа и настройки их «чувствительности» к вопросам репрезентации смерти. В итоге получается, что сеть, которая демонстрирует некоторое уважение к смерти, одновременно может задеть скорбящих, — и не совсем явно, что тут можно поделать.
Практики мемориализации в Facebook перестали быть внутренней кухней компании в середине 2010-х годов, когда возникла массовая онлайн-реакция на теракт в редакции Charlie Hebdo (флешмоб Je Suis Charlie). Потом многие теракты и иные массовые катастрофические события сопровождались онлайн-трауром, который почти всегда выступал некоторым отображением, продолжением либо замещением государственного траура, общенационального. Рядом с офлайн скорбью появилась онлайн, реализуемая вне пределов государственных границ, языковых различий, но связанная с пузырями фильтров. По тому, какие группы меняли аватарки, ставили скорбные статусы, почти всегда можно понять, кто и в каком «пузыре» находится, для кого та или иная трагедия значима, а кто по разным причинам не соотносит себя с этим горем.
Je Suis Charlie, с франц. «Я — Шарли» — слоган, ставший символом осуждения нападения террористов на редакцию французского сатирического журнала Charlie Hebdo, в результате которого погибли 12 сотрудников редакции.
При этом параллельно с развитием позиции «Я скорблю вместе со всем миром» возникло и непринятие тотальности онлайн-скорби. Когда у нас объявляется общенациональный траур, мы лично можем не скорбеть, не проявлять эмпатию, но оказываемся в ограниченном информационном пространстве, исключающем публикацию развлекательного контента, например. Мы с этим соглашаемся, потому от нас не требуется активной вовлеченности в горевание, но необходимо продемонстрировать некоторое коллективное уважение горя других.
Но сейчас государственный траур никак не влияет на то, что вы можете скачать «Коня БоДжека» в этот же день и посмотреть его. В онлайн-среде скорбь сопровождается эффектом заражения: всюду мелькают сменяемые аватарки, черные фоны, траурные формульные речи. И при этом обязательность этих выражений горя опциональна. Возникает конфликт. Вроде ты свободен не скорбеть вместе с остальными и существовать в пределах своего онлайн-поля в соответствии со своими коммуникативными привычками. Но есть давление морального авторитета других людей, которые считают, что раз уж случилось массовое несчастье, то почему ты не скорбишь вместе со всеми? Особенно этот конфликт заметен, если пользователь оказался в таком пузыре фильтров, где онлайн-скорбь определенного вида — норма.
Оксана Мороз
В итоге практически всех, посмевших встать на какую-то публичную позицию относительно спонтанной онлайн-скорби и озвучить ее, в чем-то, да будут обвинять. Например, в том, что человек отказывается публично горевать. Или делает это неправильно. Конечно, появление этих претензий во многом зависит от сообщества и от тех же алгоритмически собираемых пузырей фильтров. Но если для сообщества важна коллективная самоидентификация через конкретные действия (в частности, спонтанную мемориализацию), коллективная эмпатия, то претензии могут быть озвучены вполне отчетливо. И эту проблематику также изучают в пределах разговора о цифровой смерти, ведь припоминание массовых катастроф и трагедий — часть дискурса о смерти.