«Я не считаю онкологию своим проклятием, она сделала меня осознаннее»
— Как вы решили заняться разработками в области медицины?
— Я из семьи предпринимателей, но у меня никогда не было стремления к созиданию. Целью моей жизни было материальное — накопление капитала и дальнейшее завещание его потомкам. Но жизнь ироничная штука и сама расставляет все на свои места: в 16 лет я попал в онкодиспансер и там познакомился с девушкой, с которой мы подружились во время лечения, ей было 18. У нее был третий рецидив, и она не собиралась лечиться. У меня был только один вопрос — не сожалеет ли она, что, не увидев ничего, спустя пару месяцев умрет? И она абсолютно осознанным голосом ответила, что нет, потому что после нее останется музыка — она была скрипачкой, играла в камерной филармонии Ярославля. И ее композиции действительно играют там, хотя никто не знает ее имени. И тогда я задался вопросом — что останется после меня? Ничего.
— В онкологический диспансер вы попали потому что у вас был рак?
— У меня была онкология, но все прошло успешно. Сейчас у меня уже много лет ремиссия и никаких проявлений болезни, намеков на ее возобновление тоже нет. Я не считаю онкологию своим проклятием — это случилось в моей жизни, перевернуло ее с ног на голову и сделало меня чуть осознаннее.
По личному опыту и общению с другими стартаперами, которые занимаются инклюзией, я понимаю, что у каждого за спиной стоит личная боль. Человек не приходит в эту сферу потому что ему приснился сон или резко появилось желание заниматься чем-то в области медицины. Здесь очень высокий порог вхождения, а нахождение на рынке можно сравнить с мазохизмом. У каждого есть личная история, которая является источником энергии. Онкология является для меня запасом энергии, которая меня драйвит.
— Как это изменило то, что чем вы захотели заниматься?
— Из области нефти и химии, куда я стремился с 16 лет, я пришел к фармхимии. У меня была четкая задача — создавать методы и решения для лечения заболеваний. Одно направление моей деятельности коммерческое — это компания MDinc и ее продукты Cerebrum MD и Via MD, а также некоммерческий продукт Phantom MD. Второе больше связано с моей профессиональной областью — онкологией.
Во время учебы я занимался научным проектом, в рамках которого мы разрабатывали препараты для лечения онкобольных с карциномами, лимфомами и липомами. Мы никогда не хотели коммерциализировать и развивать это как продукт. Провели успешные испытания на мышах, ими заинтересовалась компания «Р–Фарм», но мы не разделяем их политику, поэтому отказали в продаже патентов. Это привело к конфликту, который вынудил меня передать патент на три зарубежные фармкомпании. Впоследствии мы передали их группе Рональда Леви из Стэнфордского университета, сейчас разработкой занимаются они. Я выступаю как консультант, руками ничего не делаю — в том числе потому, что чисто психологически каждый день взаимодействовать с онкобольными было тяжело.
— Как вы перешли к фантомным болям?
— Моя сестра врач-невролог, ее специальность — изучать болезни мозга. И она, зная мою фанатичную любовь к этой области, очень часто со мной дискутирует, обсуждая клинические случаи своих пациентов. Она в первый раз и рассказала мне о проблеме фантомных болей.
А в 2015 году я посетил конференцию, посвященную дополненной реальности. Там сообщили, что в 90% случаев технология применяется как средство маркетинга и развлечения. Я не мог перестать думать о том, что люди, высшее существо на планете, используют очень передовую технологию, чтобы посмеяться или продать автомобиль. Начал думать, как можно использовать AR полезнее — история сестры сложилась с технологией, так появился продукт Phantom MD.
— А как в реальности это выглядит? Что делает пациент?
— Человек, надевший очки, вместо протеза или культи видит 3D-модель отрисованной конечности. Сам механизм возникновения фантомных болей заключается в мозге. Когда с телом что-то не так, мозг создает болевое ощущение, чтобы сигнализировать о чем-то непривычном. В случае ампутации конечности непривычным является то, что сигнал, посылаемый от мозга в конечность, не дает обратного эффекта. То есть человек, например, не видит, что кулак сжался или разжался. Импульс, который посылается мозгом, назад не возвращается, никакая информация не обрабатывается.
Для решения проблемы есть зеркальная терапия, когда человек помещает руку в коробку, разделенную пополам зеркалом таким образом, что отражение его руки замещает культю, и человек проводит психологическую практику. Ему говорят: «Закройте глаза и представьте, что вы сжали кулаки обеих рук». Человек закрывает глаза, представляет, открывает глаза и видит сжатый кулак существующей руки и его отражение, которое играет роль ампутированной руки. Потом его просят разжать кулаки, человек видит, что обе руки раскрыты. Так снимают проблему фантомных болей и мышечных спазмов, которые и сопровождают эту боль. Для мозга возникает иллюзия, что сигнал передается и спазм должен пройти.
Но зеркальная терапия плоха тем, что она работает временно. Механизм памяти устроен таким образом, что мы запоминаем объекты не целиком, а цепляемся за какие-то маленькие детали. Если мы говорим про конечности, то это родинки, татуировки, шрамы. И мозг поймет, что зеркало лишь отражает существующую конечность. AR является идеальной технологией, потому что она позволяет воссоздать конечность по видео или воспоминаниям. А затем провести аналог зеркальной терапии и проводить ее в течение 1-2 месяцев. Тогда новая реальность станет привычной и боль, сигнализирующая о непривычном, уйдет.
— То есть технология очень индивидуальна, ее нельзя применить массово?
— Сложность проекта была в том, что нужно отрисовывать конечности индивидуально, проводить интервью или просить пациента заполнить формы с описанием конечности, приложить видео и фото. Но мы пришли к выводу, что ручной труд 3D-моделиста можно заменить нейросетью, которая отрисовывает текстуру конечности по фотографии. Она дает меньшую детализацию, чем ручная отрисовка, но ее было достаточно, чтобы прервать фантомную боль.
— Почему вы перестали заниматься этим проектом?
— Это неэтично. Представьте, что к вам обращается пациент, который буквально пару недель назад перенес операцию по ампутации. У него дикая боль, которую можно заглушить только сильнодействующие обезболивающими средствами. Вы для него являетесь последней надеждой, и все, что он услышит от вас, — то, что за работу вы просите условные 30 тысяч рублей. Нам показалось, что это мерзко, и на этом проекте лучше не зарабатывать, а перевести его в социальные практики и распространять совместно с другими продуктами, которые тоже работают в области медицины.
«Мы можем социализировать 450 тыс. человек. Но из-за того, что не хватает времени и врачей — они становятся недееспособными»
— Какие у вас сейчас направления, которыми вы занимаетесь? Как вы их выбирали? По потенциальному числу пациентов?
— Сейчас мы сконцентрированы на направлении нейрореабилитации и нейроразвития. Вы частично правильно отметили — ответ кроется в количестве пациентов. Нейрореабилитация ежегодно требуется 2,4 млрд людей в мире.
— О каких заболеваниях речь?
— Инсульт, черепно-мозговые травмы, сложные переломы конечностей, часть орфанных заболеваний, ДЦП и Паркинсон. Если мы говорим без привязки к моторной реабилитации, то лидером будет деменция — процесс старения мозга, который приводит к ухудшению когнитивных способностей. Таких пациентов огромное количество, но мы взяли выборку в первую очередь из тех, у кого есть проблемы с движением конечностей.
В России с инсультом сталкиваются 500 тыс. пациентов ежегодно. 450 тыс. из них не получают полный курс реабилитации — нет свободных мест. Реабилитация — очень непрестижная профессия, одна из самых низкооплачиваемых в этой сфере. К этим специалистам скептическое отношение, профессия считается неблагодарной, поэтому туда идет мало людей. Причем в Европе, США, Канаде, Сингапуре и других странах то же самое, но там это связано не с малой оплатой труда, а с большим количеством пациентов. В этих странах продолжительность жизни больше и, следовательно, больше людей попадает в группу риска.
В России 90% пациентов не получают реабилитацию в срок и становятся инвалидами. Потенциально мы можем вернуть и социализировать 450 тыс. человек ежегодно. Но из-за того, что нам не хватает времени и врачей, — они становятся недееспособными. При этом сам процесс реабилитации донельзя прост. Единственная сложность — нужно, чтобы кто-то контролировал правильность выполнения этих упражнений. Сейчас врачи делают это вручную, мы же подумали, что это можно автоматизировать при помощи компьютерного зрения.
— Как это выглядит с точки зрения пациента? Что он делает?
— Он сидит перед компьютером. Первое, что он делает, — проходит масштабную диагностику. Мы не опираемся только на диагноз, а хотим убедиться в том, какие функции у него наиболее пострадали. Для определения типа и степени афазии используем методологию, которая сертифицирована и признана в ЕС, России и США. Афазия — это распространенное последствие инсульта, неумение воспроизводить и воспринимать речь.
Дальше мы определяем степень когнитивного нарушения — насколько мозг человека способен запоминать информацию, концентрироваться на задачах и решать их. Третьим этапом мы определяем степень пареза его конечностей, насколько повреждены плечо, локоть, кисть и, самое главное, мелкая моторика. Дальше мы рисуем портрет пациента, где точно отображаем его проблемы.
Потом машинное обучение формирует рекомендации. Оно основывается на двух вещах — датасете, который мы собирали, и медицинской экспертизе. Формируется первичный план реабилитации — упражнения на восстановление моторных, речевых и когнитивных навыков. Пользователь попадает в свой кабинет, где отображен его план тренировок.
Для моторной реабилитации во время тренировок нужно включить веб-камеру. Человек показывает цепочку жестов, разминает кисти, плечи, локти, камера это все фиксирует, обрабатывает информацию и в режиме онлайн сообщает ему, все ли он делает правильно. Дальше пациент приступает, например, к речевой реабилитации — мы просим человека сказать несколько слогов. Он произносит их, и алгоритмы распознавания речи определяют, правильно или неправильно он их произнес.
Третий блок — это когнитивное восстановление. Это набор игр и тренажеров, по которым мы восстанавливаем основные навыки мозга. Таких игр достаточно много, они разбиты на множество уровней и подбираются исходя из прогресса пациента. Мы не следуем общему сценарию, а предлагаем именно то, на что он способен сегодня.
— А в этом процессе нужны люди? Вряд ли машинное обучение может определить жесты и речь с идеальной точностью.
— Идеальной точности мы никогда не достигнем, поэтому ошибки технической платформы минимизируем путем итераций. Например, просим пациента выполнить упражнение не один, а несколько раз подряд. А система на основе этих повторений определяет среднее, и от этого среднего определяет, относить это к успеху или к провалу. А так как точность компьютерного зрения у нас свыше 98%, а алгоритмов распознавания речи — выше 90%, то этого достаточно, чтобы общий результат был практически всегда верен. Система не нуждается во врачах и людях, которые будут дополнительно что-то валидировать.
Но люди, с которыми мы работаем, могут быть в глубокой депрессии. Представьте, что человеку 50 лет, у него случился инсульт и у него парализовало половину тела. У таких людей повышен суицидальный риск и риск рецидива. Причем именно в первый год — человек в эмоционально тяжелом состоянии ничего не делает. Поэтому в нашей программе также предусмотрен промежуточный тест, который проводится раз в неделю. Он определяет степень тревоги и стресса. И если мы диагностируем подобное, то информируем третьих лиц о том, что на этого пациента нужно обратить внимание. Третьи лица — это родственники пациента или врач, который его к нам направил.
Плюс если мы видим резкое ухудшение динамики, то понимаем, что возможен рецидив инсульта, и экстренно оповещаем третьи лица, сами пытаемся с ним связаться. В продукте делается очень большой упор на личную поддержку путем общения.
«ИИ в медицине в России относится к третьему классу опасности. К тому же классу относится скальпель»
— Стартапы в области медицины сталкиваются с тем, что медицинское сообщество не всегда принимают такие продукты. Какой у вас опыт?
— Очень многое зависит от того, как вы позиционируете продукт и представляете его медицинскому сообществу. Большая боль огромного количества стартапов в том, что они заходят в медицинское сообщества, при этом не играя по правилам медицинского сообщества.
— Как конкретно это происходит? Что такое внедриться в медицинское сообщество — с кем разговаривать?
— Начинаешь с региональной или городской больницы, где подходишь к врачу, который занимается этой проблемой. Мы приходили под предлогом обычного очного приема и там рассказывали про идею разработки. Разумеется, кто-то это воспринимал в штыки, говорил, что мы тратим рабочее время. А кто-то был заинтересован и начинал сразу задавать вопросы.
Тут важно играть по правилам медицины. Если вы общаетесь с врачом — говорите на языке медицинской терминологии, не нужно использовать сложные технические термины и при этом оперировать личными ожиданиями от своего продукта. Если вы говорите, что продукт будет помогать при лечении заболевания, объясните механизм этой помощи. Врач — это ученый, а у них специфический язык аргументации. Надо отстоять идею с точки зрения науки, а не с точки зрения личных ожиданий. Многие фаундеры допускают эту ошибку. Если преодолеть этот барьер — больше половины медицинских сотрудников войдет в диалог из-за банального интереса.
У нас так и было — мы пообщались с медицинским сотрудником городской больницы, он согласился бесплатно лидировать и консультировать нас. При помощи его знаний мы писали методологию, сам продукт, через его контакты обращались к другим врачам. Это и привело нас в точку, где мы сотрудничаем с крупнейшими врачами и исследователями.
— Были проблемы с государственным регулированием?
— Здесь все максимально сложно. И в этом нет вины фаундеров, только нелогичного законодательства и максимально забюрократизированной системы, которая пока не понимает, что такое программное обеспечение, которое выполняет роль медицинского изделия. Проекты наших коллег, которые не изобретают велосипед, а автоматизируют и цифровизируют существующие решения, относятся к третьему, самому высокому классу риска. К тому же классу опасности относится скальпель.
Это связано с указом президента, который гласит, что любое использование ИИ относит продукт к третьему классу опасности. Такой приказ существует в Европе и США, но там есть сноски, которые подразумевают индивидуальный подход к каждому проекту. А у нас же любая разработка, использующая даже элементарные скрипты, будет проходить как третий класс опасности.
— Но вы смогли это пройти?
— Да, но проблемы касаются времени и стоимости. На прохождение одного пациента в сфере нейрореабилитации нужно минимум полгода, а таких пациентов много. Чтобы доказать клиническую эффективность и безопасность, эти полгода нужно оплачивать пациентов, врачей, юристов, которые вас сопровождают в Росздравнадзоре. Но на этом этапе большие сроки можно объяснить физиологически.
А вот дальше время расходуется только из-за бюрократизации процесса. Компании подают документы в Росздравнадзор, у которого есть целый год на то, чтобы одобрить или отклонить проект. Спустя пару месяцев они пришлют комментарии по проекту, даже если ответить им на следующий день, у Росздравнадзора есть 30 календарных дней на ответ. И, будьте уверены, они пришлют письмо на 29-й или 30-й день. Все взаимодействие с Росздравнадзором ведется исключительно по бумажной корреспонденции. Написать им имейл можно, но ответ вы получите письмом на физический адрес. Коммуникация разрушена, стартапы тратят куча времени на то, чтобы узнать, что от них хочет Росздравнадзор.
Финальная вишенка на торте — абсолютно в каждом регионе есть представительство Росздравнадзора. Но если вы регистрируете продукт, надо обращаться в федеральное представительство, которое находится в Москве.
— Возникали ли у вас проблемы с доступом к данным для обучения ИИ? Компании говорят, что им нужны массивы данных пациентов, но по закону им нужно получать разрешение каждого человека отдельно, даже если данные анонимизированные.
— Здесь я займу оправдательную позицию, потому что это действительно необходимо. Такие данные являются не персональными, а относятся к так называемым специальным персональным данным. И даже если они обезличены, по дате рождения или диагнозам можно определить, кто это, и навредить человеку. Право распоряжаться такими данными есть только у их обладателей и собирать разрешение надо у каждого из них.
Причем нужно проговорить — какие могут быть последствия от того, что человек подписывает разрешение? Не просто сунуть ему бумажку, которую многие подпишут не глядя, а проговорить. Сложно, но все решается путем коммуникации с пациентами. И это правильно.
«Если случился инсульт, — пациентами становится вся семья этого человека»
— Кто ваша аудитория? И как пациенты находят ваш сервис? Ведь те, кому он нужен, — вряд ли интересуются модными медицинскими разработками?
— Основной фокус у нас на B2B-продажи — мы работаем с частными медицинскими центрами, фармацевтическими компаниями и научными организациями. Мы предлагаем им инструменты, позволяющие эффективно и удаленно осуществлять услуги. Например, при помощи наших продуктов медицинские центры контролируют динамику восстановления каждого пациента, даже если те не посещают клинику. Также в случае, если пациент показывает признаки возможного рецидива, клиника в кратчайшие сроки узнает об этом и может напрямую связаться с ним.
Либо же наши решения служат отличным инструментом для анализа большого объема данных о пациентах, которые позволяют повысить эффективность назначений медицинских препаратов и услуг. Они также помогают при исследовании новых препаратов и новых методов лечения.
— Сколько у вас аудитории?
— Не очень много — суммарно чуть больше 5 тыс. пациентов участвовали в испытаниях в рамках сертификации, а также 2 тыс. пациентов, которые с января 2022 года воспользовались нашими услугами. Мы работаем с 2 фармкомпаниями, 3 научными центрами и 7 медицинскими организациями, и каждый месяц подключаем новых партнеров.
— А можно ли говорить о какой то эффективности? Вы ее отслеживаете?
— Да, еще на этапе клинических испытаний. Она нас радует — скорость восстановления повышается из-за того, что пациент чаще занимается. Обычно это от полугода, у нас — 3-4 месяца.
Но мы не работаем с пациентами, у которых, например, плегия, то есть полный паралич тела, или тяжелая деменция. Мы не затрагиваем сложные случаи, а опираемся на легкую и умеренную степень пареза, деменции и афазии. То есть это средние пациенты, легкие пациенты. Тяжелых мы не можем взять по техническим причинам, для них нужны абсолютно другие методы восстановления. И для них остро необходимо участие врача, который будет ими заниматься. И если к нам попадают или обращаются подобного рода люди или их родственники, то мы им сразу же говорим, что мы неэффективны, и направляем в наиболее удобный и подходящий для них центр.
Помимо эффективности лечения, мы оптимизируем процесс реабилитации для наших партнеров. Расходы на первичный прием и динамическое наблюдение за каждым пациентом сокращаются в среднем на 30 и 45%, соответственно, также за счет возможности персонифицированного подхода к каждому пациенту показатели продаж дополнительных услуг возрастают на 10%. Индекс потребительской лояльности — на 15%.
— Врачи не боятся, что у них отнимут рабочие места, снизится зарплата, занятость и так далее? Как они относятся к вашему продукту?
— Мы встречали такое отношение не от врачей, а от владельцев клиник. Они понимают, что наш продукт является их прямым конкурентом. Причем он сильно дешевле, чем реабилитационные курсы, мы сильный конкурент для них. Но для нас большая задача — формирование лица в медицинском сообществе: мы выступаем на профильных конференциях, работаем с ведущими медицинскими центрами для того, чтобы донести до всех, что мы не их конкуренты, а партнеры, создающие для них ассистивные сервисы. Мы хотим быть на слуху у обычных врачей, чтобы они видели всю информацию о продукте и не пугались его.
В моем понимании идеально эта система будет существовать в том случае, если легкие и умеренные случаи болезней, которые не требуют активного участия врача, будут реализовываться в онлайне. А сложные случаи, где без врача не обойтись, по-прежнему останутся в традиционном поле медицины.
— Кто ваша аудитория? Это те пациенты, которые не могут получить помощь у живого специалиста и поэтому пользуются тем, что им доступно? Или выбирают то, что им удобнее?
— Большую роль играет то, что мы доступнее. Стоимость традиционной реабилитации в регионах варьируется от 120 тыс. рублей за курс. В Москве реабилитационный курс без дополнительных услуг вроде массажа и повторных консультаций обойдется в 105 тыс. рублей в месяц. Эту сумму надо умножить на 3-4, так как реабилитация всегда длится дольше одного месяца.
Мы не стремимся заработать все деньги мира, а хотим сделать систему, где все будет работать правильно. Стоимость подписки на наш продукт — 10 тыс. рублей в месяц.
Второй важный вопрос — транспортировка пациента. Представьте, что вам придется каждый день на протяжении недели отвозить человека в больницу и ждать, пока он закончит процедуры, потом везти его домой. Оставшееся время заниматься работой, чтобы содержать эту реабилитацию. Здесь же человек остается дома за компьютером, ему никуда не нужно ездить.
Автоматизированные сервисы становятся спасением. Зачастую люди, которые к нам приходят, настроены скептически — отношение к инновациям у нас страдает. Но потом они видят, что есть эффект и результат. Человек начинает говорить, понимать речь и двигать пораженными конечностями.
— Планируете ли вы расширять направления работы и что это будет?
— Мы не планируем уходить от темы мозга, хотим заниматься заболеваниями более точечно. Еще одно направление нашей работы — нейроразвитие. Сейчас есть масса тренажеров для мозга, но их проблема в том, что они не учат вас новым навыкам и не укрепляют их, а обучают вас играть в их игры. Мы же закладываем детальную медицинскую экспертизу и основываемся исключительно на методе нейропластичности. Мы можем использовать наши наработки в том числе, чтобы развивать человеческий мозг.
Большой акцент сейчас делаем на том, что болезни проще предупредить, чем лечить. Поэтому, помимо решений в области реабилитации, мы разработали отдельный продукт Via MD для диагностики заболеваний, а также разрабатываем инструменты для укрепления вашего мозга. Если у вашего родственника был инсульт или у него острая фаза деменции, то высоки риски того, что вы как обладатель такого же генетического состава столкнетесь с этими же заболеваниями примерно в том же возрасте, что и ваш родственник. Поэтому подобные решения очень важны для общества.
Читать далее:
За ней охотились столетиями: что нам известно о планете Вулкан рядом с Солнцем
Физики экспериментально подтвердили новый фундаментальный закон для жидкостей
Астрономы нашли планету недалеко от Земли: у нее очень странная орбита